М. Чегодаева. Статья «Из страны, находящейся в плохом состоянии, не уезжают». 2015.

 

Юрий Савельевич Злотников, чья выставка прошла в ноябре-декабре 2015 года в галерее Зураба Церетели в Москве, на Пречистенке, – мастер, наиболее близко из всех современных художников следующий великим традициям русского изобразительного искусства 1910-х – начала 1930-х годов. В его ярком творчестве по сей день звучат космические ноты супрематизма Казимира Малевича. О нем в полной мере можно сказать словами Василия Кандинского: «Правильно найденное художником средство есть материальная форма его душевной вибрации, которую он вынужден во что бы то ни стало материализовать. Если же средство выражения действительно правильно, то оно вызовет почти тождественную вибрацию в душе зрителя»

Он сближается с Филоновым: «Мастера аналитического искусства воспринимают любое явление мира в его внутренней значимости, стремясь, поскольку это возможно, к максимальному владению и наивысшему постижению объекта, не удовлетворяясь списыванием "фасада"».

Его последние большие работы вызывают в памяти живописные приемы направлений, о которых в 1932 году говорил Пунин: «Широкое и сильное письмо, колористическое богатство, подчинение линейно-формовых начал началам живописного цвета – одинаково характеризуют мастеров "Бубнового валета" и мастеров ОМХа».

Эта близость звучит в искусстве Злотникова, с конца 1950-х годов – «витрины», казалось бы, «реализма», а фактически символического «натюрморта» – и по сей день. Ему присуще созидательное начало, неустанное творческое движение, которым жило на протяжении десятилетий русское искусство и которое за редким исключением почти исчезло из него сегодня, заменившись «глобальным» разрушением, концом искусства.

Злотников постоянно «переводит в слова» свое творчество, пытается «сформулировать» свой язык, обозначить словесно свое различие с «соц-артом» и другими направлениями «современного искусства», более всего ассоциирующимся для него с Ильей Кабаковым – едва ли не самым «великим», во всяком случае, самым «дорогостоящим» из современных русских «авангардистов».
«Я ходил на его выставку и хотел задать Кабакову два вопроса: что ему дал переезд в Америку? И в чем заключается язык его искусства? Я не хочу их ругать, но, по-моему, соц-арт – это определенная форма недопонимания, незнания... Я знаю, что такое тоталитарное государство, о котором рассказывает Кабаков, я много лет прожил в доме, жильцов которого репрессировали после войны. Для меня и моих близких это была трагедия, а Кабаков делает из этого "искусство на продажу", товар.

Для осмысления этой трагедии нужен другой язык, не бытовой. Моя линия искусства имеет семантико-научный характер, я исследовал возможности воздействия живописи на человеческое мышление. Все это сделало мою судьбу более одинокой, у меня не могло быть своего круга. Я был свободным человеком, вне системы, зарабатывал иллюстрациями и решал свои безумные задачи». Злотников связывает свое художественное мышление с научными обретениями России, с философским мировосприятием Вернадского, Капицы… «Мой метод в широком плане – это исследование…» Но Злотников чувствует в себе и нечто иное, далекое от нормативности исследовательско-научных умозаключений: «Ренуар как-то сказал замечательную фразу: произведение (искусства!) должно быть на той стадии, когда его хочется продолжить. То есть не нормативно. Мне понравилось, когда Александр Рапоппорт в статье обо мне написал, что я художник не завершенности, а процесса».

Говоря о своем художественном одиночестве, о невозможности для него «своего круга», Злотников словно «забывает» о решающем влиянии на него Фаворского и круга Фаворского, а через него «круга» всего того великого русского искусства, формы и направления которого ощутимы и в «языке», и во всем пластическом воплощении его мировосприятия. Выставка в галерее Зураба Церетели воздействовала прежде всего материальной формой его душевной вибрации, которую он вынужден во что бы то ни стало материализовать, – цветом, ритмом, линией, композиционным пространством, средствами акварели и живописной пластики, буквально пронизывающих его холсты и картоны и вызывающих почти тождественную вибрацию в душе зрителя.

Ощущающаяся подсознательно близость, единство с «кругом» великого русского искусства, необходимость его «защиты», спасения в мире разрушения и ненависти определило фактический ответ Злотникова Кабакову на вопрос, что ему дал переезд в Америку: «Уехать для меня значило уехать на другую планету», определило трагическое и исполненное надежды воззвание: «Из страны, находящейся в плохом состоянии, НЕ УЕЗЖАЮТ».






версия для печати